Ничего не вызывало у неё такого тоскливого раздражения, как белое предзимнее небо, в котором поселились редкие стаи снежинок, норовящих залететь в глаза или, хотя бы, осесть на ресницах. В небе не было жизни, не было цвета, один свет, спокойный, внимательный, безжалостный. Чаще всего небо напоминало ей бледное бедро молодящейся дамы, затянутое в черное кружево переплетающихся ветвей деревьев. От этого сравнения тошнило. Она опускала голову, считала трещины на припорошенном снегом асфальте, старательно обходила озера луж, под прозрачной водой которых скрывалось дно из жирной илистой грязи и упорно старалась не думать о том, что впереди ещё три, а то и четыре месяца этой белёсой тоски. По вечерам она варила глинтвейн, пила, быстро хмелела, кутала ноги в шерстяной плед, смотрела кино, бывало, даже смеялась; утром вливала в себя кофе, шла на работу, в общем, выполняла все те мелкие повседневные обязанности, которые сама для себя придумала, чтобы не умереть от скуки. По выходным кто-то приходил в гости, рассказывать ей свои проблемы: она слушала, подсказывала решения, или жалела, или просто давала пореветь, никогда не пытаясь заговорить о том, что же мучает её - когда-то давно она уже сделала такую ошибку, и не собиралась забывать урок - если человек пришёл к тебе плакаться, ему не нужны твои слёзы, только твоё плечо. В конце-концов, если не с кем поговорить, всегда есть подушка.